Дневник провинциала в Петербурге - Страница 88

Сестрицы из учтивости раскрывали рты, как бы желая сказать нечто, но слова, очевидно, замирали у них на устах. Я ждал одного из двух: или он ляжет брюхом вниз, или встанет и начнет раздеваться. Но он не сделал ни того, ни другого. Напротив того, он зажмурил глаза и продолжал как бы в бреду:

– У меня строго. Я двадцать помощников нанимаю, да тридцать человек рассыльных на свой счет содержу! И всем с с утра до вечера работа. Свистнул – и разом во все стороны прыснули, только пятки сверкают! опять свистнул – и опять все тут как тут! Мне каждый день до тысячи справок нужно, и все по делам – да-с! Я в прошлом году на два миллиона дел выиграл: по десяти процентов с рубля – сколько это денег-то будет! А многие даже половину отдают, только, братец, выиграй – да-с! А шельмецов сколько я защитил! Ну, то есть, такого однажды мерзавца оправдал, что даже прикоснуться к нему скверно! – да-с! Другие все отказались… а я – нет! Нет, говорю, господа! Это не так! Мерзавцу адвокат нужен! Коли, говорю, от мерзавцев отказываться, так нам и зубы, пожалуй, на полку придется положить!.. да-с! У меня и сегодня в судебной палате разбирательство назначено… Миллион!! а я вот в Проплеванной с вами наливки распиваю… да-с!

Сказавши это, он как-то усиленно засучил ногами, как делает человек, которому хочется одной ногой снять сапог с Другой ноги.

– У меня каждое утро с одиннадцати до двух прием, и каждое утро не меньше ста карет у подъезда стоит – да-с! Но как только пробило два часа прием кончился! Нет приема – и дело с концом. И тут мне хоть сто тысяч давай – дудки! ни одной минуты больше! Один раз князь Слабомыслов – только минуту опоздал! одну только минуту! "Александр Иваныч, говорит, секундочку!" – "Ни терции", говорю! "Но почему ж так?" – "А потому, говорю, что ежели вашего брата, клиента, баловать, так вы и совсем потом оседлаете!" Да-с! Может быть, и теперь, в эту минуту, сто человек меня дожидается, а я… фью!.. где бы вы думали!.. в Пррроплеванной!!

Сапог с одной ноги летит на пол.

– Меня однажды князь Серебряный (вот тот, что граф Толстой еще целый роман об нем написал!) к себе сманивал… да-с! "Если, говорит, сделают меня министром, пойдешь ты ко мне?" – "Нет, говорю, откровенно тебе скажу, князь, не пойду". – "Почему ж так! Я, говорит, только для виду министром буду, а всем прочим будешь распоряжаться ты!" – "И все-таки не пойду". – "Но почему же?" – "А дашь ты мне, говорю, в год сто тысяч?" – "Но это, говорит, невозможно!" – "А невозможно, говорю, – так и разговаривать нечего!.." да-с! А теперь он скажет: ко мне идти не хотел, а в Проплеванную, небось, есть расчет ездить!

Другой сапог снят и летит на пол. При этом виде сестрица Дарья Ивановна решается наконец быть откровенною.

– Александр Иваныч! батюшка! да будьте вы с нами по-родственному! восклицает она, простирая руки и как-то глупо оттопыривая губы.

Восклицание это, по-видимому, возвращает молодого человека к действительности. Он не торопясь поднимается с дивана, протирает глаза и позевывает.

– Гм… я, кажется, сапоги с себя снял, – говорит он, – а вы уж и раскисли, старушки! По-родственному! Это значит: в Проплеванной с вами жить, да наливки распивать… недурно сказано!

И он так нагло захохотал им в лицо, что я вдруг совершенно ясно понял, какая подлая печать проклятия должна тяготеть на всем этом паскудном роде Хлестаковых, которые готовы вертеться колесом перед всем, что носит название капитала и силы, и в то же время не прочь плюнуть в глаза всякому, кто хоть на волос стоит ниже их на общественной лестнице.

– Ну-с, – продолжал он, вновь принимая строгий и деловой вид, разговаривать с вами мне некогда. Я приехал затем, чтоб предложить вам ультиматум. Примете его – прекрасно; не примете – только вы меня и видели!

Затем он вынул из бумажника пачку кредиток и поднес ее к носу сестрицы Дарьи Ивановны…

* * *

Дело кончилось в каких-нибудь полчаса. Сестрицы продали и меня, и мой миллион за десять тысяч рублей, или, вернее, за пять тысяч, потому что только эта сумма была немедленно отсчитана, а остальные пять тысяч они имели право получить лишь тогда, когда феодосийские присяжные окончательно произнесут: да, Прокоп устранил миллион из прежнего помещения вполне согласно с обстоятельствами дела. Сверх того сестрицы обязывались: 1) являться на всех судах в бедной и даже рваной одежде, лгать, как будет указано, а в случае надобности и плакать; 2) дозволить магазину голландских и билефельдских полотен Гершки Зальцфиша (он же и антрепренер моего процесса, обязывавшийся действовать от имени сестриц) напечатать во всех газетах следующее объявление:

...

НЕДАВНО!!!
в нашем магазине купили полдюжины голландских носовых платков
несчастные наследницы автора "Дневника",
ОБЕЩАЯСЬ!!!
в случае выигрыша процесса купить целый ассортимент рубашек,
кальсонов, носовых платков, скатертей, салфеток и других
полотняных товаров, продающихся у нас по баснословно дешевым ценам, в чем почтеннейшая публика удостоверится, посетивши наш магазин.

Alea jacta est!.. Где же принцип собственности? где святость семейных уз? Если сестрицы сознавали свое право на обладание моим миллионом и если при этом им было присуще чувство собственности, то они были обязаны идти до конца, влечься к своему миллиону инстинктивно, фаталистически, во что бы то ни стало и что бы из того ни произошло! С другой стороны, ежели они чувствовали себя членами семьи, то точно так же фаталистически и до последней крайности обязывались мстить моему обидчику. И в чувстве собственности, и в чувстве союза семейного не может быть сделок, ибо это даже не принципы, а естественное влечение человеческой природы. Принципы можно сочинить, а следовательно, и отказаться от них или видоизменить; но каким образом устранить чувство, которое говорит само собой, независимо от каких-либо посторонних, искусственных влияний? Как заставить себя вожделеть только десять тысяч, когда предмет вожделений совершенно конкретен и составляет миллион? Не все ли это равно, что сознавать себя сытым, когда все нутро вопиет о голоде?